Невозвращенец [сборник] - Алексей Иванович Полянский

– Я изучала язык в институте, он входил в программу, но по-настоящему заговорила только здесь, на работе мне все время приходится говорить по-немецки.

– Похвально, очень похвально, – довольно кивнул головой Фишер. – Что ж, фрейлейн, продолжайте так же добросовестно работать, как работали до сих пор. И будем считать, что ваш вызов сюда результат недоразумения. Надеюсь, вы на нас не в обиде?

И он добродушно улыбнулся.

Паша устало провела ладонью по лбу.

– Нет, что вы… Господин обер-лейтенант был очень любезен.

– Вот и хорошо, фрейлейн. Предупреждаю вас только: вы никому не должны рассказывать, о чем с вами говорил следователь. Вы меня понимаете?

– Конечно.

– Вот и хорошо. Шмидт, выпишите фрейлейн Савельевой пропуск на выход.

Обер-лейтенант был потрясен. Он всяким видывал своего шефа, но вот таким, превратившимся в заботливого папашу, – впервые.

Савельева вышла… Шмидт повернул голову и снова поразился очередной метаморфозе. Теперь Фишер вовсе не походил на доброго дядюшку из старых немецких сказок. Лицо его было жестким, словно гипсовая маска. Глаза за толстыми стеклами торжествующе блестели. Он схватил телефонную трубку и торопливо набрал номер:

– Роот? У вас сейчас находится Савельева, да не повторяйте за мной, черт вас подери! Задержите ей возвращение документов минут на двадцать.

Не вешая трубку, нажал на рычаг и набрал другой номер. Шмидт знал его тоже – управление гестапо.

– Обер-штурмфюрер Рунге? Да, это я. Приказываю: свободных агентов наружного наблюдения к тюрьме. Оттуда сейчас выйдет Прасковья Савельева. Не спускать с нее глаз ни днем ни ночью! Отметить и провести все ее контакты. О результатах докладывать мне каждый час, в случае необходимости звоните домой. Да, даже ночью. Все.

Фишер положил трубку на рычаг и взглянул на обер-лейтенанта. Хрипло рассмеялся.

– Не волнуйтесь, Шмидт. Вас я тоже без дела не оставлю. Срочно достаньте солдатский мундир и пилотку самого маленького размера, разыщите в гарнизоне унтер-офицера Юнга и распорядитесь, чтобы из криминалистической лаборатории доставили слепки.

– Какие слепки? – непонимающе переспросил Шмидт.

– Идиот! – взревел Фишер. – Те, что оставил на складе советский диверсант! Неужели до вас не доходит, что именно с ним вы, бездарный тупица, болтали здесь три часа о всякой дребедени?!

17

Да. Это было то, что называется интуицией разведчика. Вначале, войдя в кабинет Шмидта, Фишер не обратил особого внимания на задержанную, робко сидевшую на краешке табурета. Но потом пригляделся к ней повнимательнее и увидел то, что прошло мимо внимания Шмидта. За внешней беззащитностью девушки он угадал недюжинную внутреннюю твердость, за простодушием – ум и, что очень важно, определенную линию поведения, чего никогда не наблюдал у людей, задержанных действительно по недоразумению. Он быстро из-за плеча Шмидта прочитал протокол допроса и заинтересовался еще больше.

Комсомолка, закончившая институт в Москве… Знает немецкий язык и работает в немецком учреждении, к тому же важном. Фишер мгновенно понял, насколько ценным мог бы быть такой человек для советской разведки.

И внешность: округлое лицо с четкими чертами, короткая прическа, худенькая гибкая фигурка, по всему чувствуется – сильная и ловкая. Да переодень ее в мужскую одежду – и не отличишь от полуподростка-полуюноши, какого описывал унтер-офицер Юнг… Он незаметно разглядел ноги девушки: обувь, конечно, грубая и некрасивая, но ступня не больше тридцать пятого размера, значит, сапог – тридцать шестого. Слепки следа были именно тридцать шестого. Понятно, почему подошвы нестандартного рисунка – мужские сапоги этого размера в армию не поступают. Форму подогнать нетрудно, а сапоги в темноте не различишь. Фишер разглядел и ладони: небольшие, но широкие, сильные, привычные к физической работе.

Он распорядился отпустить Пашу домой, но под неотступным наблюдением секретной службы.

Фишер имел в виду дать Паше свободной жизни не больше двух суток. Он рассудил, что если эта девушка действительно тот солдатик, который участвовал в похищении снаряда, то она постарается или немедленно покинуть город, а это будет против нее серьезнейшей уликой (после снятия всех обвинений зачем бежать?), или – самое желательное – постарается дать знать об аресте своим сообщникам, и тогда он, Фишер, накроет всю группу одним махом.

Во всяком случае, выпуская Пашу, Фишер ничем не рисковал, деваться ей все равно некуда. Свои шахматные ходы гестаповец рассчитывал правильно. Но Паша не оправдала ни один из них…

Инстинкт самосохранения подсказывал девушке, что самое лучшее для нее – покинуть город, и немедленно. Но это совершенно исключалось. Она не в состоянии была бросить на произвол судьбы мать, Верочку и тетю. Если гестапо снова заинтересуется ею и не найдет на месте, свою ярость оно выместит на ее близких. И тут же выбросила мысль об уходе в отряд.

Не собиралась она и навещать товарищей по подполью: наверняка гестапо установило за ней слежку.

Она шла к Хлебной неторопливо, снова и снова переживая все, приключившееся с нею, и желала только одного: чтобы никто из товарищей не подошел к ней и не выдал бы тем себя. А дома было совсем плохо. Мать и тетя ходили опухшие от слез, даже маленькая Верочка притихла, чувствовала, что произошла беда. Паша, как могла, успокаивала родных, но ни себя, ни мать обмануть не могла.

– Уходи, дочка, уходи, пока не поздно, не гляди на нас, старух, тебе еще жить да жить, – не переставая твердила Евдокия Дмитриевна, – а за Верочку не бойся, отдадим соседям, не пропадет среди добрых людей, да и наши скоро придут.

Ночью измученная, осунувшаяся Паша так и не заснула. Слышала в полудреме, как ворочается и тихо плачет в подушку мать. А утром пошла на работу. Она ничем не должна была выдать себя перед возможными наблюдениями гестапо.

…Ее арестовали вторично через день, 24 декабря 1943 года, когда она с работы возвращалась домой, прямо на улице втолкнули в легковой автомобиль и привезли в тюрьму. Снова знакомая камера номер четырнадцать, но на этот раз набитая до отказа.

В эти дни Фишер провел незаметно для Паши одну очную ставку… Гестаповец отказался от первоначальной идеи одеть Савельеву в немецкий солдатский мундир после ареста, чтобы не насторожить ее, и целиком положился на зрительную память унтер-офицера Юнга. Бывший часовой пришел в банк, якобы охраняя кассира гебитскомиссариата, – 23 декабря сотрудникам немецких учреждений как раз выдавали наградные к предстоящему Рождеству. Пока Паша оформляла платежные документы и отсчитывала деньги, Юнг, которого девушка, разумеется, не узнала, мог минут десять внимательно вглядываться в ее лицо.

Привезенный в гестапо, в кабинет самого Фишера, унтер-офицер без колебаний заявил:

– Да, господин доктор,